Писатель-документалист Светлана Алексиевич собрала свидетельства сотен женщин-фронтовичек, показав нам войну, которой мы не знали.
«Мужчины говорили о подвигах, о движении фронтов и военачальниках, а женщины говорили о другом – как страшно первый раз убить... или идти после боя по полю, где лежат убитые. Они лежат рассыпанные, как картошка.
Все молодые, и жалко всех – и немцев, и своих русских солдат. Они прятали свои военные книжки, свои справки о ранениях – потому что надо было снова научиться улыбаться, ходить на высоких каблуках и выходить замуж».
«Самое страшное, конечно, первый бой. Небо гудит, земля гудит, кажется, сердце разорвется, кожа на тебе вот-вот лопнет. Не думала, что земля может трещать. Все трещало, все гремело. Мне казалось, вся земля вот так колышется.
Я просто не могла... Как мне все это пережить... Я думала, что не выдержку. Мне так сильно страшно стало, и вот я решила: чтобы не струсить, взяла комсомольский билет, макнула в кровь раненого, положила себе в карманчик и застегнула.
И вот этим самым я дала себе клятву, что должна выдержать, самое главное – не струсить, потому что если я струшу в первом бою, то я уже дальше не ступлю шага. Меня заберут с передовой, отправят в медсанбат. А я хотела быть только на передовой, отомстить за свою кровь лично…»
«Бои тяжелые. В рукопашной была... Это ужас. Человек таким делается... Это не для человека... Бьют, колют штыком в живот, в глаз, душат за горло друг друга. Вой стоит, крик, стон... Никому не поверю, если скажет, что страшно не было.
Вот немцы поднялись и идут, еще пять-десять минут и атака. Тебя начинает трясти... Но это до первого выстрела. А как услышишь команду, уже ничего не помнишь, вместе со всеми поднимаешься и бежишь.
И тебе не страшно. А вот на второй день ты уже не спишь, тебе уже страшно. Все вспоминаешь, все подробности, и до твоего сознания доходит, что тебя могли убить, и становится безумно страшно.
Сразу после атаки лучше не смотреть на лица, это какие-то совсем другие лица, не такие, как у людей. Я не могу выразить, что это такое. Кажется, что все немножко ненормальные. На них смотреть страшно...»
«Мы шли в наступление, очень быстро наступали. И выдохлись, обеспечение от нас отстало: кончились боеприпасы, вышли продукты, кухню и ту разбило снарядом. Третьи сутки сидели на сухарях, языки все ободрали так, что не могли ими ворочать.
Мою напарницу убили, я с новенькой шла на передовую. И вдруг видим, на «нейтралке» жеребенок. Такой красивый, хвост у него пушистый...
Гуляет себе спокойно, как будто ничего нет, никакой войны. И немцы, слышим, зашумели, его увидели. Наши солдаты тоже переговариваются: «Уйдет. А супчик был бы...» «Из автомата на таком расстоянии не возьмешь...» «Снайперы идут. Они его сейчас... Давай, девчата!..» Что делать?
Я и подумать не успела. Прицелилась и выстрелила. У жеребенка ноги подогнулись, свалился на бок. И тоненько-тоненько, ветер принес, заржал.
Это потом до меня дошло: зачем я это сделала? Такой красивый, а я его убила, я его в суп! За спиной слышу, кто-то всхлипывает.
Оглянулась, а это новенькая. «Чего ты?» «Жеребеночка жалко...» И полные глаза слез. «Ах-ах-ах, тонкая натура! А мы все три дня голодные. Жалко потому, что еще никого не хоронила, не знаешь, что такое прошагать за день тридцать километров с полным снаряжением, да еще голодной. Сначала фрицев надо выгнать, а потом переживать будем...»
Смотрю на солдат, они же вот только меня подзадоривали, кричали, просили. Никто на меня не смотрит, будто не замечает, каждый уткнулся и своим делом занимается. А мне что хочешь, то и делай. Хоть садись и плачь.
Будто я живодерка какая-то, будто мне кого хочешь убить ничего не стоит. А я с детства все живое любила. У нас, я уже в школу ходила, корова заболела, и ее прирезали. Я два дня плакала. Мама боялась, чтобы чего со мной не случилось, так плакала. А тут – бац! – и пальнула по беззащитному жеребенку. Вечером несут нам ужин.
Повара: «Ну, молодец снайпер... Сегодня мясо в котле есть...» Поставили нам котелки и пошли. А девчонки мои сидят, к ужину не притрагиваются. Я поняла, в чем дело, в слезы и из землянки... Девчонки за мной, стали меня в один голос утешать. Быстро расхватали свои котелки и давай есть... Вот как было...»
«Женщина на войне... Это что-то такое, о чем еще нет человеческих слов.
Если мужчины видели женщину на передовой, у них лица другими становились, даже звук женского голоса их преображал. Как-то ночью я села возле землянки и тихонько запела. Я думала, что все спали, никто меня не слышит, а утром мне командир сказал: «Мы не спали. Такая тоска по женскому голосу...»
А одного танкиста перевязывала... Бой идет, грохот. Он спрашивает: «Девушка, как вас зовут?» Мне так странно было произносить в этом грохоте, в этом ужасе свое имя: «Оля...» Всегда я старалась быть подтянутой, не забывать, что я женщина.
И мне часто говорили: «Господи, разве она была в бою, такая чистенькая». Я помню, что очень боялась, что если меня убьют, то я буду некрасиво выглядеть. Я видела много убитых девочек... Мне не хотелось так умереть.
Другой раз прячешься от обстрела и не столько думаешь, чтобы тебя не убило, как прячешь лицо, чтобы не изуродовало. Мне кажется, все наши девчонки так думали. А мужчины над нами смеялись, им это казалось забавным. Мол, не о смерти думают, а черт-те о чем...»
«Все у нас сейчас восстановлено, все утопает в цветах, а я изнываю от болей, у меня и сейчас не женское лицо. Я не могу улыбаться, я ежедневно в стоне. За войну я так изменилась, что когда приехала домой, мама меня не узнала.
Мне показали, где она жила, я подошла к двери, постучала. Ответили: «Да-да...» Я вошла, поздоровалась и говорю: «Пустите переночевать». Мама растапливала печь, а два моих младших братика сидели на полу на куче соломы, голые, нечего было одеть.
Мама меня не узнала и отвечает: «Пройдите дальше». Я еще прошусь: да как-нибудь. Мама говорит: «Вы видите, гражданочка, как мы живем? У нас и так сколько солдаты спали. Пока не стемнело, пройдите дальше».
Подхожу ближе к маме, она опять: «Гражданочка, пройдите дальше, пока не стемнело». Я наклоняюсь, обнимаю ее и произношу: « Мама-мамочка!» Тогда они все на меня как набросятся, как заревут... Я прошла очень тяжелый путь. На сегодняшний день нет еще книг и фильмов, чтобы сравнить с тем, что я пережила».
Реклама
«Приехал муж: «Что, Маруся, ты будешь в тылу сидеть?» «Нет, – говорю, – поедем». В это время организовывалась колонна особого резерва для обслуживания фронта. Мы с мужем просились туда. Муж был старшим машинистом, а я машинистом.
Четыре года в теплушке ездили, и сын вместе с нами. Он у меня за всю войну даже кошку не видел. Когда поймал под Киевом кошку, наш состав страшно бомбили, налетело пять самолетов, а он обнял ее: «Кисанька, милая, как я рад, что я тебя увидел. Я не вижу никого, ну, посиди со мной. Дай я тебя поцелую». Ребенок. У ребенка все должно быть детское...
Сколько я провезла поездов на фронт? Вот считайте: один состав в сутки, в среднем выходит триста шестьдесят пять составов в год. А за четыре года? Перемножьте – полторы тысячи составов получится.
Мы с мужем везли на фронт чехословацкий корпус полковника Свободы. Нас всегда бомбили, обстреливали из пулеметов. И стреляют-то по паровозу, им главное – убить машиниста, уничтожить паровоз. Самолеты опускались низко и били по теплушке и по паровозу, а в теплушке мой сын сидит.
Я больше всего боялась за сына, когда бомбили, брала его из теплушки с собой на паровоз. Схвачу его, прижму к сердцу: «Пусть убьют одним осколком».
Разве так убьет? Поэтому, видно, и жива осталась».«Седьмого июня у меня было счастье, была моя свадьба. Часть устроила нам большой праздник. Мужа я знала давно: он был капитан, командовал ротой. Мы с ним поклялись, если останемся жить, то поженимся после войны. Дали нам месяц отпуска...
Мы поехал в Кинешму, это Ивановская область, к его родителям. Я ехала героиней, я никогда не думала, что так можно встретить фронтовую девушку. Мы же столько прошли, столько спасли матерям детей, женам мужей. И вдруг...
Я узнала оскорбление, я услышала обидные слова. До этого же кроме как: «сестричка родная», «сестричка дорогая» ничего другого не слышала.
А я не какая-нибудь была, я была красивенькая, чистенькая. Сели вечером пить чай, мать отвела сына на кухню и плачет: «На ком ты женился? На фронтовой... У тебя же две младшие сестры. Кто их теперь замуж возьмет?»
И сейчас, когда об этом вспоминаю, плакать хочется. Представляете: привезла я пластиночку, очень любила ее. Там были такие слова: тебе положено по праву в самых модных туфельках ходить...
Это о фронтовой девушке. Я ее поставила, старшая сестра подошла и на моих глазах разбила, мол, у вас нет никаких прав. Они уничтожили все мои фронтовые фотографии...»
«А из последних дней на войне вот что запомнилось. Едем мы – и вдруг откуда-то музыка. Скрипка... Вот в этот день для меня кончилась война, не в День Победы, когда все стреляли в небо, обнимались, целовались, а когда я скрипку услышала.
Уже недели две прошло, как сказали, что Германия капитулировала, что победа. Это было такое чудо: вдруг музыка. Я как проснулась...
Нам всем казалось, что после войны, после такого человеческого страдания, моря слез будет прекрасная жизнь. Нам казалось, что все люди будут очень добрые, будут любить друг друга...
Ведь у всех было такое великое горе. Оно нас братьями, сестрами сделало! Как мы ждали этот день... День Победы. И он действительно был прекрасен. Даже природа почувствовала, что в человеческих душах творилось.
Но люди? Когда я сейчас вижу злых людей, вижу эгоистов, которые только для себя живут, я не могу понять: как же это случилось, как это произошло? Я вспоминаю ту скрипку, ее тонкий, ее слабенький звук, как звук детского голоса, и мое состояние тогда – как будто я от тяжелого сна отошла.
Как прекрасен мир! Как прекрасен человек! Вот тогда я о будущем впервые подумала.
Мы все вдруг заговорили о будущем! О любви говорили. Хотелось любить.
И хотя мы прошли суровую войну, мы все же сумели родить красивых детей... Вот что самое главное».
Фрагменты из книги Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо» (Время, 2008).
